Сергей Лобанов - Не родная кровь [СИ]
Постепенно Фёдор начал чувствовать головокружение и слабость, лицо по-прежнему очень сильно болело, к тому же стало распухать ещё сильнее. Теперь каждый шаг по глубокому снегу давался с гораздо большими усилиями, приходилось подолгу отдыхать, но это не приносило облегчения, в глазах всё плыло, тело горело температурой, мысли путались, реальность перемежалась смутными видениями.
Уголочком иногда прояснявшегося сознания Фёдор понимал, похоже, началось воспаление от холодного снега, которым он пытался унять боль. Или ещё того хуже — пошло заражение. Дело скверно. Нужен врач. Но где его взять?!
Потом сознание опять растворялось в мутных образах, унося далеко от реальности.
Как он вышел к маленькой церквушке, спрятавшейся в одном из небольших лесных островков огромной пустоши, Фёдор не осознавал. Наверное, само Провидение, не оставлявшее до сих пор, несмотря на все злодеяния, вело грешника. А может, мерный звон небольшого колокола, пробивавшийся сквозь замутнённое сознание, вёл Трошина сюда. Последнее, что он помнил — это бревенчатые строения в стиле старой Руси.
До войны люди добрые постарались и возвели небольшой храм, который посещали немногие и только целенаправленно, а не походя, как это бывает в обжитых местах — зашли, свечку поставили и вышли с чувством исполненного долга, спеша дальше в мирских заботах, вроде как выполнили некую обязаловку, можно дальше грешить.
Сюда ехали помолиться в тишине и покое, оставив хотя бы на время бессмыслицу мирской суетности. Здесь случайных людей не бывало.
Фёдора з аметили ещё на подходе. За ним, вооружённым и едва бредущим, наблюдали настороженно. А когда он упал, человек среднего роста поспешил на помощь.
Сколько прошло дней со времени его пребывания здесь, Трошин не знал. Его состояние всё ещё оставалось тяжёлым. Порой он выплывал из мутного бреда и видел словно в тумане мужчину с ухоженной тёмной бородкой, и женщину, полноватую, с добрыми глазами. Он слышал их голоса и понимал, что никакой угрозы в них нет. От этого становилось немного легче, и Фёдор, благодарный за такое отношение, уже отвыкший от подобного, проваливался в забытье, уверенный, что ничего плохого не случится.
Когда Трошин смог осмысленно смотреть на мир, то первое, что увидел — это небольшую комнату с недорогой мебелью. Он пошевелился, чувствуя слабость во всём теле, и услышал приближающиеся лёгкие шаги. Над ним склонилась женщина средних лет. Лицо без всякой косметики. Повязанный светлый платок скрывал волосы незнакомки и делал похожей на женщин из каких-то совсем давних, ещё дореволюционных времён.
— Здравствуйте, — сказала она, и слегка улыбнулась.
В этом простом приветствии тоже чувствовалось светлое и доброе. На миг Фёдор задумался над тем, что, в сущности, человеку не так уж и много надо. Вот поздоровались с ним по-простому, и от этого стало хорошо. Но он был очень слаб, чтобы философствовать.
— Здравствуйте. Где я?
— Вы в безопасности и ваше здоровье теперь — тоже. Как вас зовут?
— Фёдор. А вас?
— Мария.
— Пить хочется.
Женщина подала ему литровую банку с какой-то мутной жидкостью.
— Травяной настой, — пояснила она. — Вам сейчас только это и надо пить.
Трошин сделал несколько глотков горьковатой настойки и откинулся на подушки.
— Долго я был без сознания?
— Почти неделю.
— Ничего не помню. Мне совсем плохо было?
— Да, но с Божьей помощью всё обошлось.
«Так вот оно что! — подумал Фёдор, смутно припоминая бревенчатые строения, колокольный звон. — Вот откуда этот платочек и простота лица».
— Я что, в монастыре? — спросил он.
— Нет, — улыбнулась Мария. — Вы у нас дома. Мы живём при церкви, где батюшка совершает богослужение. Отдыхайте пока, сил набирайтесь. Потом всё узнаете.
Женщина ушла.
Трошин прикрыл глаза, думая смятенно:
«Дела! Во, куда занесло меня! А ведь я не верю ни в чёрта, ни в Бога. Как же я сюда забрёл почти в полном беспамятстве? Каким-то высшим силам вздумалось доказать, что я неправ? И они решили направить меня на путь истинный? Какая ерунда… А может и нет. Только мне, грешнику, всё равно прощения не видать. Иисус говорил распятому разбойн ику, что тот в рай попадёт. Так ведь душегуб раскаялся, а я не собираюсь, не верю я и на крест не тороплюсь. У меня другие планы».
Через три дня Фёдор смог встать с кровати и сделать несколько неуверенных шагов. За эти дни он познакомился с батюшкой, как его называла Мария. Он сам представился отцом Николаем.
У Трошина о нём сложилось мнение как о человеке рассудительном, спокойном, добром. И всё же Фёдор чувствовал себя скованно. Он не привык быть кому-то обязанным, хоть здесь ни словом, ни взглядом не давали повода думать так.
Однажды между отцом Николаем и Трошиным случился разговор, после которого Фёдор решил твёрдо: пора уходить. Нет, его не гнал никто, но сам разговор оставил неприятный осадок на душе. Наверное, тем, что священник был прав в своей незатейливой простоте, в доводах, идущих от сердца.
Фёдор давно знал, что спорить с такими людьми трудно. Они свято уверены в своей правоте, их ничем не проймёшь, а все остальные, по их мнению — просто заблудшие овцы и их нужно вывести на свет Божий.
Разговаривали о войне.
Отец Николай спросил:
— Скажите мне: есть теперь или нет христолюбивое воинство?
— Не знаю, — ответил Фёдор. — Вряд ли.
Он не хотел разговаривать об этом, но из признательности за спасение, вежливо и по возможности непринуждённо поддерживал беседу.
— Вот и я не знаю, — вздохнул священник. — Я вижу один народ, разделённый злой силой. Испокон веков русский воин знал и чувствовал, что служит делу важному и хорошему. Это всегда освящалось и возвеличивалось. Сейчас же всё забыто, а творимое зло противно Божьим заповедям.
Трошин согласно кивнул и сказал:
— Религиозный ореол, когда-то окружавший войны и военных в глазах толпы, теперь исчез, это так. Но ведь к этому шло уже давно. Сейчас те, к ому поневоле приходится воевать — воюют, будто каторжники прикованные цепями к своей тачке. О каком тут военном духе и боевых качествах, а тем более об освящении и возвеличивании можно говорить!
Священник поддержал:
— Хоть война есть безусловное зло, всё же можно оправдать войну освободительную против захватчиков. Но как оправдать войну гражданскую, когда убийство своих соотечественников становится способом достижения победы? Как обратить заблудших к Богу, открыть им глаза? Какой молитвой?
— Эх, отец Николай! — вздохнул Трошин. — Если бы молитвой действительно можно было что-то сделать!
Священник пристально посмотрел на собеседника и спросил мягко:
— А разве нет?
— Не стану говорить за всех, но я не верю, что наш мир управляется божественным началом жизни. Есть химические, физические и иные процессы, в результате которых появилась Вселенная. И всё же я гот ов на минуту допустить существование Бога. Что мы видим в этом случае? Бог, если он есть, давно отвернулся от нас — с тех самых времён, как мы распяли Сына его, — ответил Фёдор убеждённо. — Даже ангелам нет до нас дела. Они никогда не спустятся с Небес на поле боя к страдающим от ран, чтобы облегчить их муки. Ангелы побоятся запачкать ноги и белоснежные крылья в крови, в блевотине, в разорванных кишках и говне… Не нужны мы даже этим серафимам.
— Вы заблуждаетесь, — улыбнулся священник.
«А то как же! Конечно, заблуждаюсь, — подумал Трошин без какого-либо раздражения. — У вас, у богословов, это убойный аргумент для неверующих, когда возразить нечего. Мол, только вам известна истина. Все остальные — заблуждаются».
А вслух он сказал:
— Отец Николай, при всём уважении, но если зло существует, то значит, Бог не может или не хочет ему помешать. Разве не так?
— Нет, Фёдор, не так. Господь дал человеку свободу выбора. Но за эту свободу и спрос серьёзный. Бог не может по своей прихоти вмешиваться в Творение своё, поскольку оно совершенно изначально, в нём нечего исправлять. Это люди, получившие свободу выбора, как неразумные дети не ведают что творят, а потом ничтоже сумняшеся сваливают свою вину на Бога — как Он мог такое допустить?! Очень удобная позиция, не правда ли: творить, что вздумается, ни за что не отвечать, а перекладывать ответственность на других?
Ошибочно молиться Ему о прямом вмешательстве. Желающие этого, принижают величие Господа, приравнивая Его к любому земному правителю, вольному распоряжаться своими подданными и менять законы по своему капризу.
— А может быть, Бога нет вовсе? — осторожно спросил Трошин, не зная, как отреагирует священник.
Но тот остался невозмутим и ответил ровно:
— Легче всего сказать: как Бог такое позволяет, куда Он смотрит! А ещё хуже — заявить, что Бога нет. Говорящие так, почему-то уверены — уж их-то никак не затронет пророчество о Страшном Суде. Они ошибаются. Господь любит чад своих, но спросит за всё строго. Нельзя понимать Божественную Любовь как слабость и готовность ко всепрощению. Грехи придётся искупать.
